Дом на Цициановской

Прощай все, что еще хранит память! 

Трехэтажное здание на Цициановской, 39 (теперь это улица Тебриза Халилбейли) - мой родной дом. Но я уже давно с грустью повторяю: «Прощай, дом!» В этом восклицании для меня много смыслов: прощай, мое бакинское детство, моя семья, мои друзья. 

Дому больше века. Он принадлежал моему деду Ага Мехти Джафарову вплоть до революции, бывшему управляющему ткацкой фабрикой Гаджи Зейналабдина Тагиева. Дом был построен по его заказу. Спроектировал его Александр Никитин, в 1907-1911 годах архитектор при Бакинском градоначальстве. 
«Свободная архитектурная композиция фасада в спокойных формах бакинского модерна внесла в окружающую застройку свой ритм и свой масштаб. Появление в структуре фасада эркеров со своеобразными формами проемов, вертикальность членений и тонкость прорисовки архитектурных деталей дали объемную пластику насыщенного характера…» - так описывается наш дом. 

Заметный памятник 
эпохи модерна
Я никогда не видела деда, умершего в эмиграции, но мне о нем рассказывали его братья и дети. Называли его умным, добрым и смелым человеком. После революции Ага Мехти был вынужден эмигрировать в Стамбул. А все его большое семейство стало обитать в пятикомнатной квартире на третьем этаже дома, ему принадлежавшего. 
В те времена жилыми помещениями в доме считались только второй и третий этажи. Комнаты были с высокими лепными потолками, большими окнами, с изразцовыми голландскими печами в стиле модерн. А на первом этаже находились подсобные помещения, прачечная, жила прислуга. В доме, как это было принято, существовало два входа: «парадный» и «черный». «Парадный» отличали лепные украшения - две женские головки. Лестница была отделана серым мрамором. «Черный» вход выходил на улицу Сураханскую (ныне - Диляры Алиевой), а «парадный» - на Цициановскую. Из комнат второго и третьего этажей коридоры вели на застекленную, зимой не отапливаемую галерею. Но над третьим этажом существует еще двухкомнатная квартира. В ней когда-то жил повар. 
«Черным» ходом чаще пользовалась прислуга. Но однажды он сыграл для нашей семьи важную роль. В 1918 году, когда на улице шла стрельба, пуля через балконное стекло влетела в комнату, ударилась о голландскую печь и рикошетом попала в грудь Мариам, старшей дочери Ага Мехти. Тогда все поспешно собрались, вынесли девочку на руках через «черный» ход во двор и ушли от обстрела. Так они спасли Мариам. На голландской печи остался след от пули! 
В дореволюционные годы часть квартир сдавалась внаем, и там, на первом этаже, жил архитектор Никитин. Старые соседи рассказывали, что на втором этаже в какие-то годы жил сын Тагиева от первого брака Садых вместе с женой Меликсумой ханым Каджар. Еще на втором этаже, только в противоположной его части, жила в моем раннем детстве наша родственница Ана ханым, сестра Мамеда Юсифа Джафарова (1885-1938), бывшего министра АДР. В советские времена Мамед Юсиф, в 1912 году окончивший юридический факультет Московского университета, работал по специальности. Известно, что ему, как и другим нашим родственникам, покровительствовал Нариман Нариманов. 
Проект дома таков, что все комнаты проходные, в каждую ведут высокие белые двери с причудливыми медными ручками. Мне всегда казалось, что у каждой ручки свое лицо, свой облик. 
На обоих этажах есть застекленный «шушабанд» (застекленная галерея или лоджия, широкий балкон) с видом во двор. Окна открывались, и можно было переговариваться со всеми соседями. В детстве мы с братом катались на трехколесном велосипеде по огромному коридору «шушабанда», играли там в разные игры с приходившими к нам друзьями. Чаще всего появлялась Джаннет Селимова, моя подруга, жившая недалеко.
Ночью свет в квартире выключался, и было страшновато пройти или пробежать по коридору в другую комнату или на кухню и в туалет, которые находились в конце другого маленького коридора, соединенного с большим. Когда были живы наши старики-профессора, квартира содержалась в образцовом порядке: паркетные полы натирались до блеска, начищенные медные ручки сияли, высокие окна и стекла балконной двери блестели. Днем в доме стояла тишина: все уходили на работу.
Люстры горели, в стенных проемах светились высокие старинные зеркала в большой комнате-зале с аккуратными маленькими шкафчиками внизу. Изящная французская мебель украшала комнаты и делала их уютнее. В детстве мы с подружкой Джаной иногда надевали туфли тетушек на высоких каблуках, гримировались перед зеркалами, воображая себя маркизами, и шли смотреть фильм «Монте-Кристо» с Жаном Маре в главной роли. Но чаще занимались уроками в кабинете дяди Рагимбека, сидя на крутящемся кресле за письменным столом, на котором тикали часы екатерининских времен, с золотой фигуркой женщины под стеклянным колпаком, и стояли письменные принадлежности. А на стене красовалась старинная деревянная аптечка с резной женской фигуркой. 
В зале стояло пианино «Беккер», на котором тетя Сара играла нам «Лунную сонату» Бетховена. Две мои тетушки, дочери Ага Мехти, учились в консерватории у профессора Шароева.
Вечером все возвращались с работы, и когда приходили гости, тетя Сара пела романсы под свой аккомпанемент или все слушали итальянскую оперу, когда дядя Джафар заводил свои пластинки.
Но вернемся к давним временам. О них нам рассказывал дядя Джафар, старший сын Ага Мехти. Сестра Мехти, Рубаба ханым, вышла замуж за младшего из братьев Касумовых, владевших строительной фирмой, построившей самые красивые в городе дома. Она была одной из леди старого Баку, которую муж Имран Касумов одевал у лучших французских кутюрье. Имран, младший из братьев Касумовых, увлекался музыкой, театром. Он участвовал в постановке первой оперы Узеира Гаджибейли «Лейли и Меджнун», где исполнял арию Нофеля под сценическим псевдонимом Кенгерлинский (от фамилии матери, происходившей из аристократического нахчыванского рода Кенгерли).
В доме Мехти, как и в доме Касумовых, бывало много интересных людей, в основном из окружения Тагиева: Топчибашевы, Зардаби, Гаджибейли, Ашурбековы. Репетиции «Лейли и Меджнун» иногда велись в доме Касумовых. Часто и наш Ага Мехти принимал репетировавших актеров в своем доме, где их встречали настоящие ценители. В его доме было и весело, и интересно. Эти традиции гостеприимства, дружбы с людьми искусства, литераторами сохранялись и последующими поколениями семьи. Пианино всегда было в чьем-то распоряжении, велись увлекательные разговоры. На репетициях в доме Мехти появлялся и Нариман Нариманов. Как драматург, он не пропускал возможности пообщаться с актерами. Среди гостей также был и Гасан бек Зардаби с супругой, чье фото я также нашла в нашем семейном альбоме. Зардаби, как известно, увлекался театром, он поставил со своими учениками комедию М.Ф.Ахундзаде «Приключение скряги».
Все в нашем доме были заядлыми театралами. Старшие помнили постановку «Отелло» в театре Тагиева. В главной роли блистал Гусейнбала Араблинский. Он был не только актером, но и талантливейшим режиссером. Думаю, что режиссерские советы Араблинского не раз помогали и любительскому рабочему театру, который создал мой дед Ага Мехти на фабрике Тагиева. Пересматривая наш семейный фотоальбом, я обратила внимание на его фотографию с подписью: «Покойный Г.Араблинский, будучи учеником в 1901 году». Одухотворенное лицо молодого артиста на этой фотографии не может оставить равнодушным. Жаль, что его деятельность оборвалась на взлете. Араблинский был убит в марте 1919 года. Времена были смутными. Вероятнее всего, подпись на фото сделана вскоре после его гибели кем-то из нашей семьи…
Одно время на втором этаже жил сын Тагиева от первого брака Садых вместе с женой Меликсумой ханым Каджар. Об этом мне рассказывали соседи. И это понятно, ведь они были нашими родственниками.
Нариман Нариманов, который, как и мой дед, учился на деньги Тагиева, поддерживал отношения с Рагимбеком Джафаровым. Нариманов интересовал молодого дядю Джафара, старшего сына Ага Мехти, посещавшего публичные выступления писателя. Когда Нариманов стал председателем Совета народных комиссаров Азербайджана, он неизменно поддерживал Рагимбека, устроил его работать директором банка, зная, что Рагимбек получил хорошее образование в Петербурге, где учился по рекомендации Менделеева. Нариманов поддерживал также и семью Мамеда Юсифа Джафарова. Знаменательно, что Мамеда Юсифа арестовали именно в год смерти Нариманова, в 1925 году. Об этом я прочитала в письме А.М.Топчибаши, который 7 апреля того же года сообщал Мамеду Эмину Расулзаде: «Очень огорчены арестом М.Ю.Джафарова… О чем писал «Бакинский коммунист». К сожалению, не имеем никаких подробностей, за что арестован М.Ю…» (А.М.Топчибаши и М.Э.Расулзаде: Переписка. 1923-1926. М., 2012, С.89). Больше об этом нигде не пишут, и, надо отметить, тем не менее, Мамед Юсиф, видимо, благодаря высоким покровителям семьи был вскоре освобожден. Умер он в 1938 году в своей квартире.
Я помню, что наша семья поддерживала отношения с семьями Караевых, Касумовых, Мамедовых. Близким для нас человеком был и Аждар Ибрагимов, директор издательства «Язычи», больную мать которого лечил наш Халыгбек. В «Язычи» вышла книга моих рассказов о Баку.
Я провела детство и юность среди нашей первой интеллигенции. Это были братья деда - Касумбек, окончивший Сорбонну и Петербургский университет, первый декан юрфака АГУ,  Рагимбек, основатель естественно-исторического музея имени Зардаби, а также дети Мехти - Джафар, в моем детстве уже декан факультета иностранных языков АПИ, известный германист, окончивший в Берлине Коммерческий институт, и мой отец Энвер, который также учился в Берлине, а затем окончил геологический факультет АЗИ. 
Мне много внимания уделял дядя Касумбек. По воскресеньям он водил меня в Английский парк, а затем обедать в старый Интурист. В мою память врезался тот последний день марта, ставший последним днем его жизни. Жарко светило весеннее солнце, и он гулял со мной в садике Низами. Отсюда Касумбек отправился в райком партии, куда его вызвали в связи с клеветническими наветами, о чем я узнала повзрослев. Мне тогда было 
12 лет. Вскоре его хоронил весь университет. 
Но вернемся в мое детство. В то время из пяти комнат нашей квартиры отдельные комнаты занимали профессора Касум и Рагим, в большой комнате-зале размещались тетушки, а в другой большой комнате - наша семья (папа, мама и я с братом), и, наконец, последняя комната принадлежала тете Тамаре (а позже мне). 
Дядя Джафар, декан немецкого факультета, жил за ширмой в зале. Именно он, продолжая отцовские традиции, поддерживал артистическую атмосферу дома. Это был энциклопедически образованный человек, любитель классической музыки, особенно итальянской оперы. У него была большая коллекция пластинок, и потому он часто устраивал прослушивание опер. При этом, несмотря на тесноту, приглашались гости, любители музыки, певцы, жившая неподалеку Нина Ренальдовна Валацци с сыном, 
иногда гастролеры нашей оперы. 
Нас водили на премьеры, в оперу и в драмтеатр БРТ. Неизменно с нами была моя подруга Джана, которую у нас дома называли Жанночкой. Мои тети, особенно старшая дочь Мехти, следили за литературной жизнью, читали все новинки, в доме часто декламировались стихи. Все в семье владели русским лучше, чем местные русские. Мой отец писал научные труды, давал советы молодым геологам, помогал им. Словом, меня с братом окружали самые интересные люди… Все они были артистичны, и если наша тетя Сурея ханым, талантливый архитектор, кого-то изображала, мы от души смеялись. Работая в Бакгипрогоре, она занималась проектированием зданий. К слову, кооперативный дом напротив МИДа, в котором поселились мои тетушки, был построен по ее проекту. Тетя Сурея была творческой натурой. Это проявлялось во всем ее облике. В те скудные времена она сама шила свои элегантные наряды. Иногда и мне перепадали ее замечательные изделия. Помню, однажды я получила от нее в подарок эффектные клетчатые гольфы. Таких в то время не было ни у кого из моих подруг.
Сурея ханым часто посещала Азербайджанскую драму и дружила с семьей артиста Кязима Зия. Дом, несмотря на тесноту, всегда был полон. 
Я помню, что одно время постоянным гостем была княжна Лейла ханым Уцмиева, правнучка поэтессы Хуршидбану Натаван, женщина аристократической внешности, с большими зелеными глазами. Бывала также Суват ханым, внучка генерала Араблинского, заходила скульптор Хаят ханым, сестра знаменитого Токая Мамедова, которую мы называли Эличкой. Приезжала из Москвы подруга нашей Тамары ханым, муж которой занимал в столице высокий пост и которую тоже звали Тамарой. В доме за общим столом часто звучал смех, благо никто у нас не был обделен чувством юмора.
…И вот квартира опустела. Я одна хожу по комнатам, перебираю старые книги, вещи, пластинки, медали, ордена… У меня хранится докторская диссертация Касумбека и кандидатская Мариам ханым, альбом Рагимбека «Бинагадинский носорог», множество книг и пластинок дяди Джафара, семейные фотографии. 
Продолжают отбивать время старые часы. Во всех комнатах тишина. По ней бродят только воскрешаемые моей памятью тени. Не слышно звуков «Лунной сонаты» Бетховена. Не слышно ни пластинок с итальянской музыкой, ни иностранных слов и речей, ни декламаций, ни споров. И я, увы, должна расстаться с домом и сказать: «Прощай, дом! Дом на Цициановской, 39!»

Таира ДЖАФАРОВА,
переводчица 
финской литературы

Финляндия