Возможно, немцам понравилась история эмансипации азербайджанских женщин. Интервью из Гамбурга

Наша соотечественница Егяна Джаббарова родилась и выросла в российском Екатеринбурге, а сегодня живет в немецком Гамбурге. Она – кандидат филологических наук, писательница, чьи книги привлекают внимание сочетанием нескольких культур, личного опыта и честного, глубокого взгляда на современность. В поэзии наша собеседница представлена сборниками «Босфор», «Красная кнопка тревоги» и «Поза Ромберга», но широкую известность ей принесла именно проза. Егяна – автор романов «Руки женщин моей семьи были не для письма», «Дуа за неверного» и Terra Nullius. Дебютное произведение Е.Джаббаровой на немецком языке в переводе Марии Райер, недавно вышедшее в Вене в издательстве Paul Zsolnay, было названо в Гамбурге книгой года. И это стало важным признанием ее таланта и смелого авторского голоса.

В беседе с Media.Az Егяна Джаббарова рассказала о любви к земле своих предков, о творчестве, внутренней свободе и опыте, который сформировал ее как автора и человека.

– Вы родились и выросли в Екатеринбурге, но ваши корни из Азербайджана и, насколько я поняла из вашей книги, в юности вы бывали там довольно часто...

– Мой отец родом из Зангилана. Мама – грузинская азербайджанка – выросла в селе Земо-Кулари Марнеульского муниципалитета, где проживают этнические азербайджанцы. Поэтому мы часто проводили лето в Баку, а затем ездили к маминым родителям в Грузию.

Сейчас, к сожалению, по объективным причинам получается приезжать значительно реже: работа, обязательства, просто жизнь, в которой не всегда возможно найти время. Весной и летом 2024 года, спустя много лет, мне удалось провести в Баку три месяца. Это было очень важное для меня время. Я словно «переписала» для себя город: раньше помнила его только глазами ребенка, а теперь по-другому ощутила, более глубоко и осознанно. Это особое чувство – заново выстраивать отношения с местом, которое столько значит.

– Насколько для вас сегодня важно внимание со стороны азербайджанской прессы и читателей?

– Для меня это имеет особое значение. Несмотря на то, что я родилась и выросла в России, всегда ощущала себя частью азербайджанской культуры. Моя большая мечта – увидеть когда-нибудь одну из своих книг на языке предков. К сожалению, мой азербайджанский пока довольно бытовой: я могу говорить дома, в рамках повседневных ситуаций, но писать сложные тексты – нет. Однако я учу язык и хочу «реабилитировать» его для себя – это важная личная миссия (улыбается).

– Кстати, а есть уже какие-то планы по переводу одной из ваших книг на азербайджанский?

– Пока это только мечты. Но чтобы они воплотились в реальность, необходимо заинтересовать какое-нибудь азербайджанское издательство. Есть предложения из Англии, интерес из США, но не из Азербайджана.

– Вы выросли на стыке нескольких культур. Как это отражается в вашем художественном мышлении?

– Мне кажется, это проявляется на всех уровнях, начиная с языка. Как уже говорила, мой азербайджанский пока довольно ограниченный: я не могу изъясняться сложными конструкциями или писать тексты на высоком уровне. Но есть слова и смысловые связи, которые существуют для меня только по-азербайджански и не имеют русского эквивалента. В романе «Руки женщин моей семьи были не для письма» я тоже обращаю на это внимание. Например, не использую выражение «тетя со стороны папы» – для меня это биби, а тетя со стороны мамы – хала. Эти слова настолько глубоко встроены в мое сознание, что стали частью внутреннего языка. В поэзии то же самое: есть слова, которые я сознательно оставляю на азербайджанском, потому что в русском они не существуют или теряют свой смысловой и эмоциональный объем (улыбается).

С другой стороны, это связано и с образностью, и с символическим уровнем письма. Я ощущаю себя частью азербайджанской, тюркской культурной традиции, что неизбежно отражается на том, какими образами думаю и какими символами пользуюсь. Мне кажется, это довольно ясно читается в моих текстах.

Вообще, быть трикстером – человеком, находящимся на границе культур, это одновременно и травма, и потенциал. С одной стороны, ты нигде не свой до конца, а с другой – такая позиция позволяет видеть шире. Она дает возможность быть и здесь, и там одновременно. Для творчества это невероятно продуктивно. Мы видим много таких «культурных трикстеров» среди писателей, художников, режиссеров – это очень интересный тип сознания.

Например, один из моих любимых режиссеров Фатих Акин – турок, который живет и работает в Германии. Когда смотришь его фильмы, понимаешь: по образности, темам, внутреннему миру – это глубоко турецкое кино. Сочетание разных культурных кодов делает его работы особенно живыми и сильными.

– А какие у вас любимые писатели и поэты в азербайджанской литературе, с которыми вы, возможно, чувствуете связь в своем творчестве?

– Я должна признаться: в нашем доме не было своей библиотеки, поэтому многие имена и произведения я открывала для себя самостоятельно, уже по мере взросления.

Конечно, очень важной фигурой стал для меня Низами Гянджеви. Его произведения действительно поражают. Язык, образность, то, как он работает с внутренними смыслами, – просто восхищает.

Из современных поэтов, наверное, мне ближе всего Ниджат Мамедов. Он связан с актуальной поэзией и работает тоже на русском языке. Возможно, поэтому его эстетика и среда мне очень близки.

Что касается автора «Али и Нино» Курбана Саида – это для меня особая фигура. Он появляется в моем третьем романе Terra Nullius и занимает там много места. Мы знаем, что существует несколько версий его биографии, и мне кажется, самая убедительная из них та, которую приводит американский писатель и журналист Том Риис в книге «Ориенталист». Он достаточно убедительно доказывает, что Гурбан Саид – это Лев Нуссимбаум (уроженец Баку, приобретший в Европе широкую известность под именем Асад бея – ред.). Невозможно не восхищаться тем, как пишет Гурбан Саид. «Али и Нино» – очень тонкое, чувствительное произведение, и оно меня трогает до глубины души.

В целом я отчетливо чувствую пробел в знании азербайджанской литературы. И сейчас как бы «восстанавливаю» этот пласт сама. Например, для третьего романа прочитала большой сборник азербайджанских сказок и была в восторге. Истории о змеях, шахах, женщинах, которые переодеваются мужчинами и берут власть в свои руки, – это потрясающий, очень живой материал.

– Вы читаете их на азербайджанском языке?

– Обычно сначала беру русскую версию – так мне проще понять смысл, а затем сравниваю c оригиналом на азербайджанском. Иногда открываю для себя новые слова и выражения (улыбается).

– Давайте поговорить о вашем переезде в Германию. Как вы оказались в Гамбурге и сколько времени уже живете там?

– Это не был полностью осознанный выбор – так сложились обстоятельства. Я живу в Гамбурге всего полтора года и сейчас активно учу немецкий. Параллельно ищу постоянную работу, но без хорошего знания языка очень сложно на что-то рассчитывать.

– Значит, сейчас вы еще на стадии адаптации. А что для вас является самым сложным?

– Я восемь лет преподавала русский как иностранный: работала в российском университете и помогала людям, приехавшим с нулевым уровнем, освоить этот язык. Теперь сама в их положении: мне нужно быстро выучить другой язык, и я проживаю все то, о чем они когда-то рассказывали.

Очень тяжело оказаться в мире, который ты не понимаешь: не знаешь, о чем говорят люди вокруг, что написано на табличках, не можешь объясниться. Чувствуешь себя почти немым существом (улыбается). И это мешает не только заводить друзей, но и элементарно жить. Даже простой поход в магазин превращается в стресс. Нужно вспомнить слова, правильно построить фразу, не запутаться.

– Какие контрасты между Германией и Азербайджаном вам кажутся наиболее заметными?

– Безусловно, разница ощущается в темпераменте жителей. Начиная с того, как люди себя ведут и говорят, заканчивая тем, как они относятся к личному пространству. Наши соотечественники, например, кажутся немцам слишком эмоциональными: активно жестикулируют, громко разговаривают. Однако это абсолютно нормально для азербайджанской культуры. У нас все громкие, тактильные: мы можем обнять человека или ущипнуть малыша за щечку. В Германии такое невозможно и воспринимается как нарушение границ: даже просто проявить чрезмерную эмоциональность недопустимо. И эта культурная разница постоянно ощущается.

– Повлиял ли переезд на ваше творчество?

– Мой третий роман – Terra Nullius – был написан в Германии и во многом посвящен ощущению отсутствия дома: когда ты не свой ни там, ни здесь.

Ключевой образ романа – олень. Это благородное животное, которое сбрасывает и заново отращивает рога, стало для меня символом боли и обновления, отражением того состояния, в котором я сейчас нахожусь.

Многие темы третьей книги напрямую связаны с опытом переезда: размышления о том, что значит терять дом и быть «другим» во всех смыслах. Думаю, что эти переживания придали роману глубину и личную окраску.

– Давайте поговорим о вашем романе «Руки женщин моей семьи были не для письма», основанном на личном опыте неврологического заболевания. Насколько сложно было превращать собственные переживания в художественный текст?

– Это всегда непросто. Во-первых, на эмоциональном уровне: когда описываешь травматичные или болезненные события, приходится переживать их заново. Именно поэтому нужна дистанция. Проходит какое-то время, прежде чем ты сможешь это описать – иначе будет просто невозможно.

Кроме того, это сложно с точки зрения опыта: у каждого из нас есть свои истории и передать их другому человеку чрезвычайно трудно. Задача писателя – сделать так, чтобы читатель хотя бы на минуту смог это представить.

Есть еще одна тонкая грань между жизнью и литературой. Не все, что с тобой происходит, становится литературой. Простое пересказывание событий – это еще не текст. Дневник или разговор с друзьями на кухне – это тоже не литература. Чтобы опыт стал литературным, его нужно пропустить через эстетическое поле: перетащить в художественное пространство, из которого каждый читатель сможет что-то взять.

Для меня книга – это именно такое пространство. Попадая в него, человек может извлечь что-то свое. Я старалась, чтобы мой опыт и переживания стали не просто пересказом, а художественным полем, в котором читатель мог бы участвовать.

– В книге вы подробно описывали, с чего все начиналось: как врачи затруднялись поставить диагноз, ваши мысли и чувства перед сложной операцией. Сейчас, когда это все позади, как вы себя чувствуете?

– В настоящее время, к счастью, благодаря современным технологиям я чувствую себя хорошо и сохраняю качество жизни. Если люди не знают о том, что у меня установлен нейростимулятор (устройство, помогающее при двигательных нарушениях и неврологических заболеваниях – ред.), то они никогда этого не поймут.

Конечно, есть определенные ограничения и факторы, которые могут влиять на мое состояние. Например, недосып – это сразу сказывается. А мышечная дистония – это хроническая особенность, которая не исчезает полностью. Благодаря стимулятору и медикаментам я могу вести нормальную жизнь, но время от времени хожу на обследования к неврологу и принимаю необходимые препараты.

– Как вы считаете, почему роман «Руки женщин», где вы рассказываете не только о своем недуге, но и судьбах азербайджанских женщин, нашел такой отклик у немецкой аудитории?

– Это сложный вопрос, потому что никогда не знаешь точно, почему книга откликается у одних и совершенно не трогает других. Мне всегда это было интересно. Порой произведение настолько может кому-то понравиться, что человек пишет тебе благодарственное письмо. Меня до сих пор трогает, как люди из разных уголков мира говорят мне, как этот роман их тронул (улыбается). На мое произведение отклики шли от женщин из Азербайджана, Казахстана, Узбекистана и других стран. Для меня это было невероятно важно, потому что я писала для всех этих людей.

Что касается немецких читателей, то предполагаю, что им, возможно, понравилась история о женской эмансипации, которая сопротивляется патриархату. Честно говоря, меня это немного расстраивает, потому что «Руки женщин моей семьи были не для письма» не только об этом. В книге, конечно, есть феминистский момент: о том, насколько важно обсуждать в обществе тему насилия. Но мой роман – это также о любви, о том, как выстраивать отношения с культурой.

Мне кажется, немецких читателей привлекла книга еще и потому, что она исповедальная, откровенная. Когда говоришь с читателем честно, от сердца, они откликаются. Одних честность может напугать, а для других она становится связующим элементом, помогая сблизиться.

Кроме того, многие немецкие обозреватели отмечали, что для них книга стала уникальной возможностью узнать больше об азербайджанской культуре. Для меня это было очень важно: я хотела показать ее значимость, богатство, огромное наследие.

– В продолжение темы женщин: как вы думаете, изменилось ли положение представительниц прекрасного пола в обществе за последние годы?

– Здесь я бы хотела подчеркнуть один важный момент. Когда я пишу о проблеме насилия, то ни в коем случае не хочу представить нашу страну как варварскую или дикую. Напротив: насилие не является частью культуры какой-либо отдельной страны, оно не может быть частью наследия и не должно передаваться из поколения в поколение.

С другой стороны, многое меняется: правила, контроль, зависимость, которые существовали у наших бабушек или даже мам, значительно трансформировались. Но это очень сложная тема, потому что многое зависит от локального контекста. В больших городах, например, в Баку, люди ведут более прогрессивный образ жизни, иначе воспринимают институт брака. А в маленьких селах ситуация может быть совсем другой.

Локальные традиции и готовность общества обсуждать насилие играют огромную роль. И хотя времена меняются, многое трансформируется, но в патриархальных сообществах все еще существуют «слепые» зоны, где кажется, что ничего не изменилось, и где ошибочно считают, что насилие – это часть наследия, которое нужно продолжать.

– В вашей прозе часто затрагиваются вопросы положения женщин, а какие темы вам важны в поэзии?

– В моем случае поэзия и проза очень часто пересекаются или даже переплетаются: темы мигрируют из одного жанра в другой. Наверное, это естественно: вопросы, которые меня волнуют, проявляются как в поэтическом, так и в прозаическом тексте.

Однако во втором случае это работает немного иначе. Поэтическая форма ограничена: стихотворение требует точности и сосредоточенности. Там я часто разбираю одну вещь, одну идею, один образ. Меня, например, очень волнует вопрос «инаковости». Это глобальный вопрос, над которым я много размышляю и в прозе, и в поэзии: каково это быть «другим» даже внутри родной культуры.

В стихах особое внимание уделяю языку. В поэзии я стала больше осмысливать природу языка, его границы и пустоты, а также вопросы, которые касаются культуры в целом и отношений с предками, моего места в этой цепочке.

Поэтому можно сказать, что проза и поэзия у меня пересекаются, но в поэтическом поле я работаю более точечно, с меньшим диапазоном тем и образов, чем в прозе.

– Буквально недавно вышел ваш роман Terra Nullius. Работаете ли вы уже над новым произведением?

– Сейчас я активно учу немецкий язык, и у меня просто не хватает времени, чтобы писать. Между тем концепция и понимание того, над чем я хочу работать дальше, есть. Планирую начать работу над новым проектом в 2026 году, однако сейчас продолжаю подготовку: обдумываю, изучаю, собираю материалы. Надеюсь, что в обозримом будущем смогу сесть за следующую историю и воплотить ее...

– ...и о чем она будет?

– Это будет книга о садах. Папин дом и сад были уничтожены в ходе Первой Карабахской войны. Мамин дом тоже, к сожалению, сохранить не удалось, да и сад был вырублен. Я часто возвращаюсь к мыслям о них – это больно и печально. И теперь мне хочется «вырастить» утраченные сады заново – хотя бы на страницах книги. Конечно, это потребует большой, кропотливой работы и времени, но для меня крайне важно придать данному проекту форму.

– В начале нашей беседы вы отмечали, что ваш отец родом из Зангилана. Он уже успел посетить родные места?

– Как только появилась реальная возможность, отец, конечно, съездил. И это очень трогает меня: когда я была маленькой, он время от времени открывал Google Maps, пытался найти дом, показывал нам какие-то ориентиры. Поэтому, как только разрешили посетить освобожденные земли, папа первым делом отправился туда. Он даже снял видео: на месте дома остались только руины. На записи слышно, как отец бежит к этому месту, снимая всё на телефон, а потом раздается тяжелый, вырывающийся изнутри вздох человека, который впервые осознает невозвратимую потерю.

Его брат являлся участником войны и даже получил контузию, а отец в тот момент учился и не был в Карабахе. Возможно, именно поэтому ему сложнее: он не находился там лично, когда это всё случилось. Но все 30 лет он в своих мыслях словно жил в отчем доме. Поэтому сегодня самая заветная мечта отца – вернуться навсегда в Зангилан. Я очень надеюсь, что это когда-нибудь случится.

– А рассматриваете ли вы возможность вернуться на родину?

– У меня была мысль переехать в Баку, но это вопрос, напрямую связанный с работой. То, где можно реализоваться профессионально и финансово состояться, часто определяет, где ты в итоге остаешься. Сейчас я оказалась в Германии и, честно говоря, не знаю, где буду через год. Так что это пока открытый вопрос (улыбается).

Фото: Елена Елизарова

Зулейха Исмайлова