Революция в пастельных тонах: когда протест стал маркетингом

БАКУ /Trend/ - Они выходят на улицы, как будто вступают в странный ритуал нового века. Не ради хлеба и соли, не под стягами классовой борьбы и не с манифестами в руках. Они выходят, как будто исполняют обязанность перед невидимым судом — судом эпохи, в которой их личная драма и общественное напряжение растворились в едином цифровом облаке. Их лица светятся не яростью, а светом экранов; их лозунги — не крик отчаяния, а маркетинговые слоганы, сработанные для ленты новостей.

На этих улицах не пахнет революцией. Здесь пахнет кофе, парфюмом и страхом упустить кадр. Площадь больше не аренда политического спора — это подиум, на котором средний класс восточноевропейских стран примеряет на себя роль гражданина мира, без нации, без прошлого, без границ. Они хотят быть замеченными — не обязательно понятыми, но хотя бы замеченными. Это не марш против, это — процессия за право не исчезнуть в тишине.

Протест перестал быть актом отчаяния. Он стал языком. Он стал формой поведения — не менее глобализированной, чем фастфуд и iPhone. И так же, как потребитель в разных концах света сегодня пьёт один и тот же латте и носит кроссовки одной марки, — протестующий в Тбилиси и протестующий в Белграде поднимает один и тот же картонный плакат, пишет одни и те же хештеги и цитирует одного и того же философа, даже если никогда не читал его.

Что случилось с протестом, если он больше не уникален, а стандартизирован, как продукт? Кто придумал его язык, его стиль, его границы дозволенного? Где заканчивается гнев и начинается брендинг? И самое главное: если у всех протесты одинаковые — может, и проблемы у них общие?

Добро пожаловать в новую эпоху — эпоху глобализированного мятежа, в котором каждый марш — это симфония одиночек, каждая толпа — это собрание людей, страдающих от одного и того же: от ощущения, что их родной дом больше не слышит их голос.

Один протест — разные координаты

В мае 2024 года в Белграде толпа молодых людей с пластиковыми очками, айфонами и стикерами с надписью "EU or bust" окружила парламент. Спустя месяц такая же публика, но с плакатами "Нет — российскому влиянию" и с одинаковыми несъеденными круассанами в руках стояла у здания Минюста в Тбилиси. Всё это выглядело как flashmob из Pinterest: никакого бардака, никакого радикализма, только профессиональные фото с дрона.

"Это не протест в классическом смысле", — говорит политолог из Стамбула Мехмет Караташ. — "Это форма визуальной коммуникации, рассчитанная на иностранного зрителя, на западного дипломата, на алгоритмы Instagram".

Сценарий без сценаристов?

Кто организует такие протесты? Ответ неожиданен — их никто не организует. По крайней мере, официально. Но, как утверждает независимый исследователь медиа-феноменов в Центральной Европе Анна Ковач, скоординированность не требует центра управления:

"Когда вы живете в цифровом пространстве, вы впитываете одни и те же мемы, образы, обиды. Образованные горожане из Тбилиси и Будапешта больше похожи друг на друга, чем на собственных соотечественников в провинции".

Подобие в поведении, лозунгах и даже риторике — это не случайность. Это результат многолетней социализации в одном цифровом ландшафте: западные университеты, стажировки в НПО, участие в проектах ОБСЕ, финансируемые лекции от USAID. Самоорганизация как политическая антропология.

Новая география недовольства

Если в 1990-х протест был уделом нищих, то в 2020-х он стал хобби обеспеченного городского слоя. Молодые, креативные, полиглоты, программисты, дизайнеры, студенты. Это протест «от Netflix», не «от голода». Их объединяет не классовая ненависть, а культурная оторванность от власти.

"Они не чувствуют свою страну своей", — говорит социолог из Тбилиси Давид Зурабишвили. — "Им кажется, что она захвачена "старыми". А "старые" — это все, кто не читает «Медузу» и не знает, что такое VPN".

Это касается и Турции, где, по оценке Института Ближневосточной Политики в Вашингтоне, в 2024 году количество молодых людей, желающих уехать в ЕС, достигло рекордных 68%. Среди них — все ключевые лица протестов. Те, кто протестует, протестуют не только против режима Эрдогана, но и против невозможности жить как в Берлине.

Миф о ненасилии

Одной из главных особенностей этих протестов считается их «мирный» характер. Но тут стоит сделать оговорку. Это не Ганди. Это бессилие, оформленное как добродетель. У этих движений нет ни политических партий, ни медийных ресурсов, ни оружия. Только Telegram, чувство нравственного превосходства и доступ к микрофонам западных журналистов.

"Мирный характер — это не выбор, а отсутствие альтернатив", — считает бывший грузинский оппозиционный депутат Георгий Андриадзе. — "Эти движения слишком нежны, чтобы побеждать".

Их цель — не революция, а «мягкая делегитимация» власти. Сделать её токсичной, как в Белграде, где после месяцев акций рейтинг президента Вучича в ЕС упал на 11%. Или как в Грузии, где США приостановили часть военного финансирования. Это не революция — это санкционный шантаж снизу.

Кто в выигрыше?

На Западе такие протесты воспринимаются с восторгом. Не потому, что их поддерживают на самом деле, а потому, что они — доказательство «европейскости» на экспорт. Посольства США и ЕС деликатно вмешиваются, создавая иллюзию поддержки без явного давления. Это не Майдан, это — театральный зал, где все зрители знают финал, но продолжают хлопать.

Однако за этой симфонией лежит одна трагическая правда: ни один из этих протестов пока не добился устойчивого результата. Власть не пала. Законы не отменены. Политика не изменилась. Но поколение, вышедшее на улицы, уже больше не вернётся назад.

"Мы проиграли в момент, когда решили, что лайки заменяют политическую волю", — признаётся один из организаторов протестов в Братиславе, пожелавший остаться анонимным.

Век цифровой демократии изменил даже то, что считалось самым аналоговым действием – выход на улицу. Если протесты XX века зависели от профсоюзов, партий, листовок и радиоэфира, то в XXI веке алгоритмы TikTok и Telegram-каналы стали новым комитетом по мобилизации.

Взгляните на статистику: по данным Freedom House, к 2024 году более 68% молодежи в Восточной Европе и на Южном Кавказе получают политическую информацию исключительно из социальных сетей. При этом уровень доверия к национальным СМИ в том же сегменте составляет всего 14% (данные Gallup International). Это означает, что каждый второй участник митинга выходит на улицу не после просмотра новостей, а после сторис подруги из Праги или видеообращения Instagram-блогера с тридцатью тысячами подписчиков.

Цифровая структура протеста оказалась необычайно эффективной в горизонтальной мобилизации. Акции формируются спонтанно, без лидеров, что затрудняет работу спецслужб. Но в то же время это их ахиллесова пята — отсутствие стратегии и финальной цели. Протест превращается в перформанс, а не в политический проект.

«Вы не сможете изменить систему, если не хотите в ней участвовать», — замечал социолог Мануэль Кастельс, комментируя протесты в Каталонии. Это утверждение в полной мере справедливо и для восточноевропейских протестов: они почти всегда в оппозиции, но почти никогда — в игре.

Протест как бренд

Символика этих движений — важнейшая часть их идентичности. Если протест 1990-х – это плакаты, написанные от руки и звучащие грубо, то протест 2020-х — это эстетика дизайнерского креатива. Плакаты шрифтом Helvetica, постеры в пастельных тонах, лозунги, словно вырезанные из копирайтингового гида Google.

В Будапеште на акциях протеста весной 2024 года раздавались бесплатные эко-бутылки с надписью «My Freedom, My Future». Спонсоры — локальные дизайнеры и модные кафе, обрадованные возможностью «показать позицию». Протест стал маркетинговым каналом.

В Тбилиси активисты организовали кампанию Protest&Picnic — уличные выступления с элементами фестиваля. DJ-сеты, фудкорты, зона с Wi-Fi, гамаки для отдыха между скандированиями. Всё это снималось с дронов и выкладывалось на платформу, специально созданную для продвижения мирного сопротивления.

Можно усмехнуться, но это работает: каждое такое мероприятие получало в среднем 2,3 млн просмотров в TikTok, из которых около 15% — аудитория в США и Великобритании. Грузинский протест стали узнавать по стилю. Он стал экспортным продуктом. По сути, он — бренд. Но может ли бренд победить аппарат?

Геополитика лайков

Чем сильнее протест становится визуально привлекательным, тем больше он вовлекает западную аудиторию. Это важно: большинство таких движений не рассчитывает на поддержку народа, они рассчитывают на вмешательство внешних сил. Не в духе войн и переворотов, а в виде дипломатического давления, санкций, международного позора правящих режимов.

Пример? Пожалуйста. После акций в Белграде, организованных под хэштегом #NoToAutocracy, Европарламент срочно включил Сербию в повестку дебатов по «демократическому откату» на Балканах. Один только пост Марка Рютте о «глубокой озабоченности» ситуацией в Белграде был ретвитнут 96 тысяч раз. Это больше, чем общее население некоторых сербских муниципалитетов.

Грузия — ещё более яркий пример. Весной 2024 года резолюция Конгресса США с критикой законопроекта об иноагентах была принята после серии видео из Тбилиси, получивших более 12 миллионов просмотров в соцсетях. Влияет ли это на решение политиков? Однозначно. Они работают в тех же соцсетях и не могут игнорировать общественное мнение в своих странах, особенно когда дело касается демократии и внешнеполитических сигналов.

«Каждое видео, каждый баннер в Instagram — это инструмент геополитики нового типа», — говорит бывший советник Госдепа США Джошуа Мартин. — «Визуальные протесты — это soft power снизу».

Игра без победителей?

Но давайте вернёмся к главному вопросу: добивается ли протест того, ради чего начинается?

Если судить по результатам — почти нигде. В Сербии Вучич усилил контроль над силовиками. В Турции Эрдоган воспользовался протестами, чтобы объявить о необходимости «восстановления порядка». В Венгрии Орбан только укрепил парламентское большинство. В Грузии «Грузинская мечта» не только не пошатнулась, но и воспользовалась протестами как доказательством «иностранного вмешательства».

Всё это заставляет задать крайне неприятный вопрос: а не стал ли этот протест — самим собой — способом легитимации власти? Ведь власть, которая может позволить такие массовые и свободные митинги, выглядит… терпимой. Особенно по меркам региона.

«Это парадокс — протестующий средний класс одновременно делегитимизирует и стабилизирует режим», — утверждает чешский философ Павел Турек.

И если это так, то перед нами не революция, а новый политический театр. Где одни — играют за перемены, а другие — за стабильность, но все понимают, что акт закончится так же, как начался — селфи, аплодисменты, кофе.

Кто дергает за ниточки? Скрытая инфраструктура восточноевропейских протестов

Когда на улицы выходят тысячи молодых людей с идеальными лозунгами и идеально отстроенными маршрутами шествий — это не всегда проявление спонтанной демократии. И хотя внешне протесты в Тбилиси, Белграде или Братиславе выглядят как стихийная волна негодования, за кулисами работают вполне конкретные и хорошо знакомые структуры.

Разоблачения, утечки переписки, финансовые отчёты и аналитические материалы за последние 10 лет позволяют взглянуть на этот процесс иначе: как на разветвлённую и профессионально организованную сеть, где каждая акция — часть большого геополитического пазла.

Западные НПО: меценаты или режиссёры?

Одна из крупнейших структур, фигурирующая практически во всех громких протестах Восточной Европы — это National Endowment for Democracy (NED), финансируемый Конгрессом США. Согласно официальному отчёту за 2023 год, только в Грузии NED профинансировал 34 проекта на общую сумму более 4,6 млн долларов. Среди получателей – неправительственные организации, активистские медиа, образовательные платформы, консультативные группы.

Сама организация заявляет о своей миссии как «поддержке демократии и гражданского общества». Однако нередко её финансирование оказывается прямо связано с уличной мобилизацией.

К примеру, в мае 2024 года грузинская платформа «Студенческий протестный комитет» провела многодневную кампанию в Тбилиси. Позднее выяснилось, что около 60% её бюджета поступило через грант от NED, а логистическую и медиа-поддержку предоставляла организация "Canvas" — сербская НПО, основанная выходцами из движения «Отпор!», сыгравшего ключевую роль в свержении Милошевича в 2000 году.

«Мы не даём команд, мы лишь создаём среду для самовыражения», — говорит анонимный представитель NED, участвовавший в программах по Грузии и Сербии. — «Если система боится студентов с баннерами, проблема — в системе, а не в баннерах».

Однако так ли безобидны эти программы?

Инструкции по уличной революции

Существует целая индустрия политической мобилизации. Она начала формироваться ещё после «арабской весны», когда стало ясно, что сопротивление может быть спроектировано, будто стартап. Среди самых обсуждаемых документов — методические пособия, утекшие в открытый доступ от организаций вроде CANVAS, Freedom House и Open Society Foundations.

Один из таких документов — «From Dictatorship to Democracy» Джина Шарпа, переведённый на 34 языка, включая грузинский, армянский и турецкий. Этот мануал, описывающий шаг за шагом процесс свержения режима, стал настольной книгой для уличных активистов от Гонконга до Бухареста.

Внутри — чёткая схема:

Формально ни один из участников не признаёт, что руководствуется этим пособием. Но поведение протестующих странно совпадает с предложенной методикой. Особенно — в момент «визуального давления» на власть.

В Стамбуле, например, во время протестов 2024 года молодые активисты развесили плакаты не у парламента, а напротив гостиницы, где останавливались делегаты ООН. Это не была ошибка — это было стратегическое сообщение. Снимки с места получили публикации в The Guardian и Le Monde на следующий день.

Цифровая логистика протестов

Ранее протест зависел от территориальной мобилизации — люди собирались на базаре, в университете, на рабочем месте. Сегодня всё иначе: достаточно подписки на Telegram-канал или Discord-группу. Но кто управляет этими каналами?

В Грузии самым популярным оппозиционным каналом весной 2024 года был "Tbilisi Pulse", выросший с 8 до 120 тысяч подписчиков всего за три месяца. Канал координировал место сбора, тактику на акциях, юридические инструкции, анонимные отчёты о полицейских действиях. По метаданным сервера выяснилось, что он администрировался с IP-адресов в Литве и Германии.

Аналогичная ситуация в Сербии: главный канал протестов в Белграде — "Otpor 2.0" — был зарегистрирован в Словакии и получал постоянную ссылочную поддержку от аккаунтов, связанных с неправительственными структурами из ЕС. Расследование сербского портала NIN показало, что один из администраторов работает консультантом в брюссельской политической платформе European Values.

Реальность шпионских троп

Можно ли назвать всё это координацией извне? С точки зрения классического международного права — нет. Но по факту мы наблюдаем транснациональную инфраструктуру, где размыта грань между локальным протестом и внешним влиянием.

«Вы не сможете отделить внутреннюю динамику от внешнего давления в цифровую эпоху», — утверждает эксперт Института стратегических исследований Франции Жан-Поль Дебре. — «Платформы, методички, фонды — всё это как бы вне политики, но в итоге политика выстраивается именно через них».

Эти процессы не обязательно ведут к смене режима. Но они ослабляют доверие к власти, истощают государственные ресурсы, блокируют дипломатические инициативы. И, что главное, — они создают долгосрочное недоверие между властью и молодежью, что гораздо опаснее, чем одиночные митинги.

Сегодня протест — это не инструмент перемен, а часть лайфстайла. Ходить на митинг стало таким же нормальным, как ходить в коворкинг. Это не значит, что протестующие неискренни. Но их протесты — это крик тех, кто больше не знает, где их дом.

Глобализация создала не только рынок и технологии, но и новую диаспору — диаспору среднего класса, разбросанную по регионам, но объединённую общим ощущением утраты.

И, возможно, именно поэтому эти протесты так похожи. Потому что они — не о странах, не о законах, не о конкретной власти. Они — о тоске по невозможному будущему, которое им пообещали на лекции в Европе и не дали реализовать дома.

И всё-таки — что остаётся после протеста?

Когда стихают скандирования, когда последние волонтёры складывают флаги и увозят термосы с остывшим кофе, на городских площадях остаётся тишина. Не та, благородная и торжественная, как после великой победы, а растерянная — как после спектакля, где актёры слишком увлеклись игрой и забыли, зачем вышли на сцену.

Эти протесты — как фейерверк в туманную ночь. Яркие, многослойные, режиссёрски выверенные, но мгновенно растворяющиеся в густой влаге политической реальности. Кажется, они разбудили мир, но на деле лишь тревожно всколыхнули сонное сознание зрителей. Европа вздрогнула, Америка охнула, Москва усмехнулась. А местная власть, как правило, лишь вытерла лоб и заказала ещё один социологический опрос.

Мы живём в эпоху, где эмоции обгоняют стратегии, а стиль часто подменяет содержание. Глобализированный протест — это как авиапочта эпохи интернета: красивая форма, давно утратившая адресата. Молодой грузин или серб, выходящий с плакатом в руках, уже не верит, что его услышит его собственный премьер. Он надеется, что его заметит брюссельский чиновник или вашингтонский аналитик. Протест теперь — это просьба об усыновлении, а не требование к родному дому.

И вот тут рождается главная трагедия: протестующий больше не борется за изменение своей страны. Он борется за возможность уехать из неё. Это больше не вызов власти — это эмиграционное собеседование на площади. Он демонстрирует, что «не такой», что достоин лучшей жизни — в Берлине, в Ванкувере, в Осло. Протест становится не средством трансформации Родины, а билетом в символическую утопию, которая всё время отступает.

Так умирает идея национального изменения — без выстрела, без пушки, без тирании. Она просто растворяется в облаке цифровой эстетики и индивидуальных тревог. Каждый сам себе революционер, каждый сам себе изгнанник.

Но страны, где протесты становятся постоянной формой дыхания, со временем начинают задыхаться. Их кровь циркулирует между амбассадорами и алгоритмами, но не между народом и властью. Они напоминают города на воде: отражают небо, но не могут укорениться. Там всё зыбко — и надежда, и отчаяние, и сама реальность.

Глобализация протеста — это глобализация одиночества. Это сцена, где никто не знает финала, потому что сценарий каждый день переписывают те, кто смотрит снаружи. С площади, из облака, из-за границы.

Но однажды, быть может, когда этот протест устанет быть спектаклем, он снова станет инструментом. И тогда его не снимут с дрона, не оформят в постер, не продадут как мерч. Тогда он станет грубым, прямым и неудобным. И, может быть, впервые за долгие годы — по-настоящему национальным.

До этого дня — сцена свободна. Музыка играет. Площадь ждёт.

Baku Network