Война на истощение и континентальная тревога: что делает 2026 год опасным АНАЛИТИКА

В последние месяцы в Великобритании и странах континентальной Европы все отчетливее нарастает тревога: риск крупного военного столкновения в среднесрочной перспективе перестал восприниматься как абстрактный сценарий. Почти все профильные оценки сходятся в одном — уровень готовности европейских государств к такому развитию событий остается крайне низким.

Этот вывод подтвердился и в ходе закрытой конференции по вопросам обороны, прошедшей в лондонском Уайтхолле — административном сердце британского государства. Как сообщает CNN, встречу организовал аналитический центр Royal United Services Institute, а в обсуждении приняли участие действующие и бывшие военнослужащие, представители правительств, чиновники НАТО, исследователи и представители оборонной промышленности.

По оценке участников дискуссии, Соединенное Королевство и его союзники не располагают ни достаточными военными ресурсами, ни отлаженными механизмами мобилизации, которые соответствовали бы масштабу потенциального конфликта. Вероятность такого конфликта они считают реальной уже в горизонте ближайших нескольких лет. Принципиально важно, что, по их словам, речь идет не о позиции «ястребов» или сторонников эскалации, а о профессиональном консенсусе, во многом совпадающем с закрытыми оценками западных спецслужб: в Москве рассматриваются сценарии прямого столкновения с Европой — как отдельная опция, не сводимая исключительно к войне в Украине.

Тревожные сигналы звучат и на политическом уровне. 24 декабря премьер-министр Венгрии Виктор Орбан заявил, что 2025 год может оказаться последним годом мира для Европы. В интервью венгерской прессе он связал нарастающее ощущение угрозы с системным упадком Евросоюза и стран Западной Европы. По его словам, за 80 лет после окончания Второй мировой войны европейские общества отвыкли от самой мысли о войне, а фактор ядерного сдерживания долгое время создавал иллюзию абсолютной безопасности. Однако, по утверждению Орбана, этот страх больше не работает так, как прежде, и Европа вступает в качественно новую эпоху.

При этом внутри ЕС, по словам венгерского премьера, уже оформились два лагеря — «партия войны» и «партия мира», причем перевес, по его оценке, находится на стороне первых. Орбан утверждает, что континент ускоренно перевооружается, а общественное мнение постепенно адаптируют к мысли о неизбежности конфликта, прикрывая этим политический, экономический и социальный кризис Западной Европы. В этом контексте он резко критикует позицию Брюсселя и заявления главы дипломатии ЕС Кая Каллас о необходимости ослабления России, предупреждая о рисках прямой конфронтации.

В экспертной среде тем временем все чаще звучит тезис о том, что единственным действенным способом сдерживания остается демонстрация способности Европы одержать победу в случае войны. Это требует не только резкого увеличения инвестиций в оборону, десятилетиями находившуюся на периферии бюджетных приоритетов, но и гораздо более сложного процесса — изменения политического языка и общественного мышления.

По словам профессора Королевского колледжа Лондона, специалиста по российской политике Сэма Грина, европейские общества в целом уже готовы обсуждать сам риск войны, однако правительства по-прежнему избегают прямого и честного разговора с гражданами. Во многом — из-за отсутствия ясного понимания, как именно объяснять масштабы угрозы, не вызывая паники и политического отторжения.

На этом фоне среди аналитиков усиливается консенсус, что Россия де-факто уже ведет против Запада гибридную войну. В качестве подтверждения приводятся диверсии, дезинформационные кампании, попытки вмешательства во внутренние политические процессы, регулярные нарушения воздушного пространства стран НАТО российскими самолетами и беспилотниками, а также систематические случаи глушения GPS в странах Балтии и Северной Европы. Европейские спецслужбы также фиксируют атаки на элементы критически важной инфраструктуры — от энергетики до телекоммуникаций, — которые, по их данным, связаны с российскими структурами. Москва свою причастность последовательно отрицает.

Сэм Грин отмечает, что даже без формального объявления «гибридной войны» подобные инциденты уже заметно изменили общественное восприятие угрозы. Рост числа беспилотников вблизи гражданских аэропортов, перебои навигации и киберинциденты усиливают тревожность и формируют ощущение, что серьезный кризис или крупный инцидент — лишь вопрос времени, а не гипотетическая возможность.

Пока Россия не предпринимала прямых военных действий против стран НАТО, и часть экспертов связывает это с осознанием Москвой ограниченности собственных ресурсов после нескольких лет войны в Украине. Однако этот баланс, по их мнению, не является устойчивым. Генеральный секретарь НАТО Марк Рютте ранее публично заявил, что Россия может быть готова применить военную силу против альянса в течение ближайших пяти лет. Схожую оценку озвучил министр иностранных дел Германии Йоханн Вадефуль, указав, что немецкие спецслужбы считают: Москва как минимум сохраняет опцию войны против НАТО не позднее 2029 года.

Президент России Владимир Путин, в свою очередь, отверг подобные сценарии, заявив, что Москва не планирует воевать с Европой, но одновременно подчеркнул, что в случае начала конфликта со стороны ЕС Россия «готова прямо сейчас». Эта двойственность — отрицание намерений при одновременной демонстрации готовности — лишь усиливает неопределенность в европейских оценках.

В странах Балтии прогнозы еще жестче. Там считают, что потенциальное нападение может произойти уже в течение ближайших трех лет. Аналитические обзоры исследователей Гарвардского университета показывают, что в публичных заявлениях западных официальных лиц чаще всего фигурируют 2027 и 2028 годы как ключевые временные ориентиры риска. Именно под эти сроки сегодня мысленно выстраиваются сценарии в штабах и аналитических центрах.

НАТО уже разрабатывает планы на случай возможной агрессии против Балтии, однако, как отмечает старший научный сотрудник RUSI Джек Уотлинг, значительная часть этих планов пока остается декларативной. По его словам, правительства продолжают строить оборонные сценарии, исходя из ресурсов, которых в реальности не существует, и не предпринимают политически болезненных шагов, необходимых для их реализации.

В Великобритании проблема была зафиксирована и на уровне стратегического анализа. Ранее там прошла масштабная проверка обороны с участием бывшего генерального секретаря НАТО Джордж Робертсон, экс-главы Объединенного командования вооруженных сил генерала Ричард Барронс и бывшего высокопоставленного сотрудника Совета национальной безопасности США Фиона Хилл. По оценке Барронса, стране необходимо срочно укреплять устойчивость критической инфраструктуры, наращивать численность армии и резервов, развивать гражданскую оборону, а также готовить экономику и систему здравоохранения к возможному переходу на военные рельсы.

Ключевая проблема, подчеркивает он, заключается не в нехватке анализа, а в отсутствии политической и общественной воли. При сохранении нынешних темпов реформ Великобритании потребуется около десяти лет, чтобы приблизиться к уровню реальной готовности, тогда как большинство экспертов говорят о горизонте в три–пять лет.

На протяжении десятилетий Европа жила в условиях самого продолжительного мира со времен Второй мировой войны, направляя ресурсы на социальное государство и полагаясь на США как на главного гаранта безопасности. Этот баланс был разрушен сразу двумя факторами: изменением подхода Вашингтона к союзническим обязательствам в период президентства Дональд Трамп и полномасштабным вторжением России в Украину. В результате почти все европейские страны НАТО резко увеличили военные расходы. По последним данным альянса, в 2025 году 31 из 32 его членов планируют выйти на уровень не менее 2% ВВП на оборону — против шести стран в 2021 году. Летом союзники договорились повысить целевой показатель до 5% ВВП к 2035 году, однако многие аналитики сомневаются в реализуемости этих планов на фоне замедления экономического роста и бюджетных ограничений.

При этом объяснить обществу необходимость перераспределения ресурсов и возможного расширения военной службы политикам по-прежнему крайне сложно. Опросы Eurobarometer показывают, что около 78% европейцев обеспокоены вопросами безопасности в ближайшие пять лет, однако лишь треть считает оборону безусловным бюджетным приоритетом. Любые разговоры о возможных потерях вызывают резкую реакцию. Показателен скандал вокруг слов главы вооруженных сил Франции генерала Фабьена Мандона о том, что стране, возможно, придется «принять потерю своих детей» ради защиты национальной идентичности.

По оценке эксперта британского аналитического центра Chatham House Робина Поттера, готовность обществ к принятию военной угрозы в Европе крайне неоднородна. В Восточной Европе и странах, граничащих с Россией, риск воспринимается как более реальный, что отражается в развитии гражданской обороны и систем территориальной защиты. В странах Северной Европы высокий уровень доверия к государственным институтам способствует большей готовности граждан к жертвам ради общего блага — модель «тотальной обороны» там укоренилась значительно глубже, чем в государствах с хроническим кризисом доверия между обществом и властью.

И вот здесь, на стыке двух линий — европейской тревоги о «войне уже через несколько лет» и украинского фронта, который упрямо не ломается ни в одну сторону, — возникает главный нерв темы: 2026 год пугает Европу не потому, что кто-то утром проснется и нажмет красную кнопку, а потому что затяжная война, перешедшая в режим изматывания, начинает перепрошивать саму архитектуру безопасности на континенте.

Символическая планка в 1418 дней – ровно столько продолжалась Великая Отечественная война - в этом смысле важна не как календарная игра, а как маркер психологической нормализации ненормального: 12 января 2026 года война в Украине формально дотянется до продолжительности самого тяжелого этапа Второй мировой для советского опыта. И уже сейчас, под конец 2025-го, большинство экспертов прямо фиксируют: «пока нет никаких надежд», что конфликт остановится до этой отметки. Это автоматически означает еще одно: 2026-й почти наверняка станет не годом «последнего рывка к миру», а годом продолжения войны в режиме, который затягивает в себя ресурсы, бюджеты, промышленность, мобилизационные системы и, главное, политическую волю.

Отсюда и европейская логика «готовности к худшему». Пока линия фронта за год сдвигается местами на десятки километров, а местами на сотни метров, война выглядит внешне «позиционной». Но это обманчивое спокойствие карты. Внутри 2025 года сохраняется парадокс: ни одна из сторон не добилась стратегического перелома, но Россия удерживает инициативу и продолжает медленно продавливать оборону, платя за это огромной ценой. И если это и есть модель 2026 года, то Европа получает затяжной конфликт у своих границ как постоянный источник риска: любой крупный сбой — удар по инфраструктуре, провокация в воздухе, ошибка расчета, диверсия, которую невозможно быстро и убедительно «разрулить», — превращается в событие, способное разогнать эскалацию быстрее, чем дипломаты успеют открыть папки с заявлениями.

Российская группировка в Украине к концу 2025 года достигает примерно 710 тысяч военнослужащих. Даже если относиться к любым оценкам численности аккуратно, сам порядок величины объясняет, почему европейские спецслужбы и военные думают не категориями «прямо завтра», а категориями «окно в несколько лет»: когда экономика и управление надолго переключены на войну, возникает инерция, которую трудно остановить одним раундом переговоров или очередным пакетом санкций. Именно эту связку проговаривает и генеральный секретарь НАТО Марк Рютте: по его словам, при «экономике, посвященной войне», Россия может быть готова применить военную силу против альянса в течение пяти лет, и параллельно уже расширяет скрытую кампанию против западных обществ — от саботажа до опасных инцидентов в воздухе.

Важно и то, что разговор о 2026 годе в Европе все чаще ведется не как о «дате нападения», а как о моменте, когда сумма факторов начинает работать против спокойствия: фронт не заканчивается, ресурсы продолжают сгорать, а нервозность от гибридных инцидентов растет. Рютте в той же речи прямо перечисляет: атаки и диверсии, нарушения воздушного пространства, риск эскалации из-за дронов и самолетов. Это не «большая война», но это тот фон, на котором большая война становится мыслимой, то есть политически обсуждаемой — а значит, ее начинают закладывать в бюджеты, планы мобилизации и оборонные доктрины.

Можно, конечно, уповать на переговоры. Но переговорная проблема в том, что даже гипотетическая договоренность по Украине не равна автоматической разрядке между Россией и Европой. Во-первых, потому что ключевые требования сторон не совпадают и часто выглядят взаимоисключающими. Во-вторых, потому что даже при прекращении огня остается вопрос гарантий и контроля: кто фиксирует линию, кто следит за выполнением, что считается нарушением и какой будет цена нарушения. И, в-третьих, потому что сама война за 2022–2025 годы изменила технологию конфликта: «дальнобойная» часть - ракеты, дроны, удары по инфраструктуре - стала настолько привычной, что граница между фронтом и тылом размывается. В этом и заключается европейская тревога: если война может «дотянуться» до любой точки Украины, то в случае расширения конфликта логика дальних ударов и гибридных операций легко переносится на европейское пространство — как минимум в виде постоянного давления на инфраструктуру, логистику, энергетику и транспорт.

Именно поэтому 2026 год для Европы выглядит как год проверки реальности: либо будет найден формат, который хотя бы заморозит интенсивность войны и снизит вероятность инцидентов, либо континент продолжит жить в состоянии «военного ожидания».